Der Tod und das Mädchen
Смерть и поэтическая метафизика Чезаре Павезе
Жизнь начинается этак примерно в двадцать –
После первых позывов к самоубийству.
Замечательный итальянский писатель Чезаре Павезе покончил с собой в августе 1950 года. Ему было 42. Ему так захотелось. Вообще говоря, ему захотелось давным-давно.
Естественно спросить: чего именно – и почему?
1
Смерть – старое пугало. Она же – старое очарование. Согласно великой европейской традиции, которая, увы, не единственная, она непременно придет, неизвестно когда, неважно какая, по-английски бесполая, по-немецки мужественная, по-русски и по-итальянски – особа женского рода, да еще на редкость соблазнительная. Остается обсудить два вопроса: о ее материальности и о своевременности ее прихода.
С материальностью дело обстоит просто – и сомнительно. Резонно, хоть и не вполне оригинально, Дж.К. Роулинг научила Гарри Поттера после гибели любимого человека несколько опосредованным, но вполне ясным образом видеть смерть – вернее, магических животных, невидимых для тех, кто со смертью вплотную не сталкивался, в том числе, для самого Гарри до определенного момента. Сходным образом Одиссей поил в подземном царстве души умерших кровью, чтобы те стали видимыми – в более позднем варианте, ощутимыми, еще вернее, чтобы они заговорили. В более поздние времена колдунья вызвала по требованию царя Саула дух пророка, поначалу (если не до самого конца) видимый ей одной. Словом, как смерть, так и ее подданные, призраки, сами по себе не слишком ощутимы.
Со сроками все несколько путанее. Безвкусный де Голль громко чревовещал, что смерть придет, что он умрет, обязательно умрет, по другой версии – ни за что не забудет умереть. Но у генерала, страдавшего синдромом Жанны д’Арк, смерть была неубедительна и криклива. Да и запоздала она (к костерку) лет на двадцать пять.
С другой стороны, факт остается фактом: к кому только смерть не приходила. К Пушкину, например. К Достоевскому. Нам, воспитанным в России, к смерти, вернее, к смертям (двум не бывать, одной не миновать) не привыкать. Так уж обучены.
Впрочем, чернильницей запустил в нее чистокровный немец.
2
Кажется, в самом начале 1975 года, в морозный московский зимний день я приобрел неподалеку от Белорусского вокзала с двух соседних лотков превратившееся в камень эскимо и серо-синий том прозы Чезаре Павезе. Я совершенно не представлял, что именно прихватываю в придачу к куску сладкого мрамора. Зачем я купил неведомую книгу? Скорее всего, из снобизма.
Полагаю, эта томик остался в Москве, в чьих-нибудь благородных руках. Сейчас на моем столе лежит его точная копия, почти того же цвета, уж точно того же (1974) года издания. Только переплет немного выцвел.
Имя Павезе в тот волшебный момент было мне незнакомо. О его судьбе (персональной, равно как и литературной) я, конечно, не слыхал. Тем не менее, эта чертова судьба пленила меня еще до того, как я проглотил открывавшую книгу повесть "Прекрасное лето". Вполне хватило коротенького предисловия.
Без этого предисловия нам не обойтись. Его написал давно и удобно покойный (1921-1976, смерть пришла к автору рано, как и ко многим персонажам нашего повествования, – через два года после выхода книги) Георгий Брейтбурд, крупный специалист по итальянской культуре, поэт, партиец и, увы, чиновник от иностранной литературы, надзиравший над итальянской ее ветвью в советском культурном пространстве. Справедливости ради отметим, что Брейтбурд присутствует в упомянутой книге не только как партийный надзиратель и автор предисловия – он еще и переводчик. Это он перевел, превосходно, на мой вкус, последний бесспорный шедевр Павезе – вдохновившую многих повесть "Луна и костры". Вообще-то ясную и прозрачную прозу Павезе переводить нетрудно – надо только знать итальянский и наработать стиль.
Бюрократические источники именуют Брейтбурда презабавно, прямо по Булгакову – консультантом, именно, консультантом Иностранной комиссии Союза писателей. О нем можно сказать немало доброго и дурного, но лишь одно несомненно – итальянский язык он знал превосходно.
Перед тем, как пойти дальше, довольно извилистым путем, попробую развлечь читателя равно относящейся к делу и к Брейтбурду историей, ставшей актуальной (и, соответственно, опубликованной) совсем недавно, ровно через 30 лет после его смерти. Если угодно, литературным анекдотом.
Итак, сначала был анекдот. Если бы не он, Брейтбурд остался бы в моей истории как onenightstand.
Началось все с того, что молодому, перспективному, не достигшему еще [акмэ, то есть] сорокалетнего возраста Брейтбурду выпала на рубеже шестидесятых невообразимая честь презентовать русскому читателю только что вышедший гениальный роман Т. Дж. ди Лампедузы. Редкий по тем временам случай, когда беспредельно прекрасная западная книга была переведена на русский язык вскоре после появления на родном (правда, после смерти автора, но в ней Брейтбурд не виноват). В русском переводе "Il Gattopardo" – так назывался роман – зверь непереводимый, сокращенный, потерявший на пути в Москву немало клочков шкуры, стал "Леопардом". Спасибо, что не барсом.
В "Леопардах" он пробыл долго, сорок с лишним лет. Новый, полный, вроде, научно выдержанный русский перевод "Il Gattopardo" появился лишь в 2006 году. Теперь он стал "Гепардом". Всякий, кто интересуется зоологией, знает, что леопард и гепард не просто непохожи друг на друга – они почти антиподы, живут совершенно разной жизнью, в разной степени опасны (леопард опасен, гепард практически безопасен и легко приручается) и по-разному общаются с миром и человеком.
Тираж, к счастью, не был немедленно распродан; роман дождался моего случайного появления в российской столице. Разглядев на великолепном московском книжном прилавке поменявшую родословную и форму пятен кошку, я чуть не упал в обморок – как выяснилось, от безграмотности, смешанной со стыдом. Автор предисловия к новому изданию переводчик Евгений Солонович (прошу не путать с переводчицей романа Еленой Дмитриевой) рассказал, что давным-давно, в 1961 году, когда "Леопард" вышел в свет, он отважно спросил у Брейтбурда, отчего тот подменил хищника – и заодно целый пласт художественных образов. Ну, не цензура же заставила… "А многим ли известно, что такое ’гепард’?" – ответил покойник. Этим литературно-зоологическое разбирательство гагаринского периода и завершилось. Кстати сказать, оно имело место и в других странах. Лукино Висконти, сделавший фильм по роману, разумеется, назвал его "Il Gattopardo". Без комментариев. Но на англоязычные экраны он вышел как "The Leopard". Прошу любить и жаловать.
Настоящая беда состоит в том, что нас снова надули. Пожалуй, хуже, чем в первый раз – ибо теперь обман был научно пропиарен. Лично я больно пострадал за свое обоснованно наказуемое легковерие.
Дело в том, что (как, увы, дошло до меня далеко не сразу), гепард по-итальянски – отнюдь не "gattopardo", а "ghepardo" (если вообще не международное "cheetah")... "Gattopardo" – это нечто совсем другое. Согласно словарям, это либо "серва́л" (он же "gattopardo africano"), либо [американский] "оцело́т". То есть – одно из некрупных кошачьих. Это же утверждается в "Википедии":
"The title is rendered in English as "The Leopard" but the Italian word gattopardo refers to the American ocelot or to the African serval".
Автор статьи в "Вики" мудро добавил:
"Il gattopardo may be a reference to a wildcat that was hunted to extinction in Italy in the mid-19th century – just as Don Fabrizio was dryly contemplating the indolence and decline of the Sicilian aristocracy".
То есть: Лампедуза, вероятно, изобразил на гербе князей Солина истребленного в XIX веке малоаристократического итальянского дикого кота, филологически – иронически – "оцелото-сервала", вымершего одновременно с настоящей сицилийской знатью. Утверждение весьма правдоподобное, ибо, насколько мне известно, это животное, имевшее собственное латинское название (Felis silvestris), не получило особого итальянского именования. Вдобавок, в основе герба Солина в любом случае лежит собственный герб Лампедузы, в центре которого изображено некое далеко не царственное животное. Судите сами.
Так что, увы, не леопард и не гепард – а, скорее всего, итальянский дикий кот. Что, как ни странно, многое объясняет.
Итак, Брейтбурд, автор "Леопарда", написал предисловие к томику Павезе, видимо, первую, впоследствии обильно цитировавшуюся работу об этом писателе на русском языке. Как и следовало ожидать, предисловие включало забавно разработанную биографию писателя. Брейтбурд умолчал о противоестественном членстве Павезе в фашистской партии (1932-1935 годы), закончившемся его арестом, подробно оговорил его неореализм, бесспорную любовь к деревне, иноземные культурные интересы, мифическую антифашистскую деятельность, последующее членство в компартии и поздно оформившиеся, но полновесные левые взгляды. Он перечислил авторов, которых Павезе переводил с английского, предусмотрительно исключив из их числа Джойса. Забыл он и об этнологических досугах Павезе, в частности, о том, что тот издавал по-итальянски Малиновского и Проппа. Разумеется (вот она, точка опоры, нажав на которую мы, может статься, перевернем мир), у него хватило вкуса и неоригинальности упомянуть оба хрестоматийных романа писателя (любовных, не литературных). Один – якобы платонический, безымянный, сакрально невыговариваемый, оттого даже опасный; его персоналии Брейтбурд оставил при себе, если вообще до них добрался. Второй – сугубо плотский, завидный, великосветский, как сейчас говорят, гламурный, отягченный виной, попутанный на самоубийстве, завершившийся колоссальным скандалом, породивший убийственный шедевр и изрядную сопутствующую литературу.