Виновата была кормилица. — Напрасно госпожа Фридеман, возымев первое подозрение, убеждала ее бросить пагубную привычку. Напрасно, кроме питательного пива давали ей красного вина. В один прекрасный день неожиданно выяснилось, что она дошла до того, что пила даже спирт. Не успели еще отказать ей от места, не успели найти еще ей заместительницу, как разразилось несчастье. Вернувшись однажды домой с тремя дочерьми-подростками, мать увидела к своему ужасу, что крошка Иоганнес, которому только пошел второй месяц, лежит на полу, свалившись с колыбельки, и оглашает комнату жалобным криком, между тем как кормилица стоит тут же и тупо, бессмысленно на него смотрит.
Врач, внимательно, бережно осмотревший скрюченное, дрожащее тело малютки, сделал серьезную мину. Три дочери стояли поодаль и тихо плакали. А мать в смертельном страхе громко молилась.
Несчастной женщине еще до рождения ребенка пришлось пережить тяжелое горе: муж ее, нидерландский консул, скончался внезапно от тяжкой болезни. Она была чересчур удручена еще этим горем и не надеялась, что ее маленький Иоганнес останется в живых. Однако, спустя два дня, доктор, ободрительно пожав ей руку, сказал, что непосредственная опасность миновала, и что легкое сотрясение мозга прошло без следа: это можно видеть по глазам ребенка, которые не имеют уже такого бессмысленного выражения, как в первые дни… Правда, необходимо выждать еще, чем кончится все остальное, — но пока нужно надеяться… да, надеяться…
Серый домик с балконом, в котором вырос Иоганнес Фридеман, стоял у северных ворот старинного маленького торгового городка. Дверь вела в большие сени, устланные каменными плитами, а оттуда шла наверх лестница с белыми деревянными перилами. На обоях в гостиной виднелись выцветшие от времени ландшафты, а вокруг массивного стола из красного дерева с темной плюшевой скатертью стояла старинная мебель.
В детстве он часто сидел здесь у окна, перед которым красовались всегда прекрасные цветы, на маленькой скамеечке у ног своей матери и слушал чудесные сказки, смотря на ее серые, гладко зачесанные волосы и доброе, ласковое лицо и вдыхая легкий аромат, который струился всегда от нее. Или же разглядывал портреты отца, симпатичного господина с седыми бакенбардами. «Он на небе сейчас, — говорила мать, — и ждет там их всех».
Позади дома был маленький садик, в котором семья проводила летом большую часть времени, несмотря на приторно-сладкий запах, доносившийся из соседней кондитерской фабрики. В садике возвышался старый, корявый орешник, и в тени его маленький Иоганнес восседал на низеньком стульчике и щелкал орехи; мать его и три, теперь уже взрослые сестры сидели всегда поодаль немного, в палатке из серой парусины. Но глаза матери то и дело отрывались от рукоделия и с печально любящим взором скользили по мальчику.
Маленький Иоганнес был некрасив. Сидя на скамеечке со своей угловатой, высокой грудью, заметным горбом на спине и длинными худыми руками и щелкая с неутомимым рвением орех за орехом, он производил в высшей степени странное впечатление. Руки и ноги его были, однако, очень малы и изящны; глаза — большие, карие, небольшой рот и мягкие каштановые волосы. Голову, почти лишенную шеи и плотно сидевшую на плечах, можно было даже назвать привлекательной.
Когда ему исполнилось семь лет, он начал ходить в школу. Годы потекли однообразно и быстро. Каждый день ходил он со своей комично-важной походкой в старый школьный дом с готическими сводами; а дома, кончив уроки, читал книги с красивыми, пестрыми картинками, или же возился в саду, в то время как сестры помогали больной матери по хозяйству, Они часто ходили в гости, так как семья Фридеманов пользовалась в городе большим уважением; но не выходили, к сожалению, замуж: денег у них было мало, да и красотой они далеко не отличались.
Иоганнеса тоже довольно часто приглашали в гости к товарищам, но он не любил ходить к ним. Он не мог принимать участия в их забавах и играх, а так как они выказывали всегда перед ним какую-то смущенную сдержанность, то о дружбе не могло быть и речи.
Настало время, когда он услышал на школьном дворе их перешептывания об известных вещах; внимательно, широко раскрыв глаза, слушал он, как сообщали они друг другу об своих увлечениях, и молчал. «Эти вещи, — думал он про себя, — которые преисполняют, видимо, всех их, принадлежат к числу тех, для которых я не пригоден, все равно как для гимнастики и для игры в мяч». По временам это тяготило его; но в общем он давно уже привык стоять особняком и не разделять интересов своих окружающих.
Тем не менее, судьбе было угодно, чтобы он — ему минуло только что шестнадцать лет — почувствовал внезапную симпатию к одной девушке. Это была сестра одного из его товарищей, белокурое, беспечно веселое существо. Он познакомился с ней у ее брата и испытывал в ее присутствии какое-то странное смущение. Ее притворно любезный тон, с которым она к нему обращалась, вызывал в нем глубокую грусть.
Гуляя однажды летом по городскому валу, он услышал вдруг позади себя за жасминовым кустом чей-то шепот и, осторожно раздвинув ветви, заглянул туда. На скамейке сидела белокурая девушка рядом с высоким рыжим мальчиком, которого он превосходно знал; он обнимал ее рукою за талию и целовал прямо в губы. Она с легким смехом отвечала на его поцелуи. Увидав это, Иоганнес Фридеман быстро повернулся и отошел.
Голова его ушла еще глубже в плечи, руки дрожали, и острая, мучительная боль подымалась из груди к горлу. Но он подавил ее и со страшным усилием поднял голову. «Прекрасно, — сказал он себе, — кончено! Я никогда больше не буду думать об этом. Другим это приносит счастье и радость, мне же одни только горе и муку. Кончено! Навсегда кончено!»
Решение немного его успокоило. Он отказался от этого, навсегда отказался. Пошел домой и взялся за книгу, а потом начал играть на скрипке: он научился играть, несмотря на свою выпиравшую грудь.
Семнадцати лет он вышел из школы, чтобы сделаться коммерсантом, — так делали все молодые люди его круга, — и поступил в качестве ученика в большое лесное дело господина Шлифогта внизу у реки. Там к нему относились очень внимательно; он добросовестно делал свое дело, и время потекло мирно и безмятежно.
Но на двадцать первом году его жизни после долгой мучительной болезни умерла его мать.
Это было тяжелым горем для Иоганнеса Фридемана. Не скоро забыл он его. Он наслаждался этим горем, был полон им, как бывают полны люди счастьем, думал о нем, перебирал в уме тысячи воспоминаний детства и создал из него свое первое сильное переживание.
Разве жизнь сама по себе не прекрасна, безразлично, складывается ли она для нас так, что мы ее называем «счастливой»? Иоганнес Фридеман чувствовал это и любил жизнь. Никто не поймет, с каким искренним воодушевлением умел он, отказавшийся от величайшего счастья, которое только возможно, пользоваться всеми доступными ему радостями жизни. Прогулка весною по окрестностям города, благоухание цветка, пение птички, — разве можно не быть благодарным за все это?
Он понимал также и то, что для способности наслаждаться необходимо развитие, что последнее даже тождественно этой способности: он понимал это и непрерывно продолжал развиваться. Он любил музыку, и посещал все концерты, устраивавшиеся в их городе. Сам он недурно играл на скрипке, хотя имел при этом удивительно странный вид, и радовался каждому красивому и нежному звуку, который удавалось ему извлечь из струн. Посвящая много времени чтению, он приобрел литературный вкус, который не разделял с ним ни один человек во всем городе. Он был осведомлен о всех новинках родной и иностранной литературы, чувствовал ритмическую прелесть стиха, проникался интимным настроением изящной новеллы… О, его можно было бы прямо назвать эпикурейцем.
Он научился понимать, что все одинаково достойно наслаждения и что нелепо различать счастливые и несчастные переживания. Он радостно встречал все ощущения и чувства, одинаково лелея их, как мрачные, так и веселые; он любил даже несбывшиеся мечты, — тоску. Любил их, ради них самих и говорил, что — в несбыточности их именно и заложено самое лучшее. Разве сладостные, грустные томления и надежды тихих весенних вечеров не отраднее всех осуществлений, которые несет с собой лето? — Да, он был эпикурейцем, он, маленький господин Фридеман!