УИЛЬЯМ САРОЯН

«60 МИЛЬ В ЧАС» (Сборник)

Люк держал меня за руку, а я держал за руку Маргарет. У каждого из нас было по монетке в пять центов, чтобы пожертвовать на церковь, и Люк мне говорил:

— Смотри, Марк, не забудь опустить деньги в кружку, а то опять припрячешь и купишь себе мороженого.

— Сам не забудь, — отвечал я.

В прошлый раз Люк не опустил свою монету в кружку, и я это заметил. Днем тогда было очень жарко, и я купил себе мороженого. Шульц дал мне целых две ложечки. Люк увидел, что я ем мороженое под китайской яблоней в школьном дворе.

Он действовал быстро, как сыщик из кино.

— Ага, — сказал он. — Где ты достал деньги, Марк?

— Сам знаешь где, — сказал я.

— Нет, — сказал он. — Где? Говори!

— Да это на церковь, — сказал я. — Я их не опустил.

— Это грех, — сказал Люк. 

— Ладно, — говорю. — Ты сам не опускал.

— Нет, опустил, — говорит Люк.

— Нет, не опускал, — говорю я. — Я видел, как ты пропустил кружку, не бросив монетки.

— Я коплю деньги, — сказал Люк.

— Копишь? На что?

— На цеппелин.

— А сколько стоит цеппелин?

— Да это в «Мире школьника». Доллар стоит. Из Чикаго пришлют.

— Настоящий цеппелин?

— На нем вдвоем подняться можно. Я полечу с Эрнстом Вестом.

Я проглотил последний кусочек мороженого.

— А меня не возьмешь? — спросил я.

— Тебе нельзя, — сказал Люк. — Ты еще маленький. Совсем ребенок. А Эрнст Вест одних лет со мной.

— Какой же я ребенок! — сказал я. — Мне уже восемь лет, а тебе десять. Дай мне с вами полетать на цеппелине, а, Люк?

— Нет, — сказал Люк.

Я не заплакал, но мне стало горько. А тут еще Люк начал меня дразнить.

— Ты влюблен в Алису Смол, — сказал он. — Совсем еще ребенок.

Это было верно. Мне и вправду правилась Алиса Смол, но тон, которым говорил об этом Люк, меня разозлил.

Мне стало горько и одиноко. Алиса Смол мне очень нравилась, но разве все было так, как мне хотелось? Разве я с ней когда-нибудь гулял? Разве держал ее за руку и говорил, как я ее люблю? Произнес ли я хоть раз ее имя так, как хотел, чтобы она поняла, как много она значит для меня? Нет. Я слишком перед ней робел. У меня даже не хватало смелости смотреть на нее долго. Я робел перед ней, потому что она была такая красивая, а когда Люк заговорил о ней таким тоном, я разозлился.

— Сукин ты сын, Люк, — сказал я. — Ублюдок паршивый.

Я не мог больше вспомнить дурных слов, которые слышал от старших мальчишек, и поэтому заревел.

Потом мне стало очень стыдно, что я обозвал родного брата такими словами. И вечером я попросил у него прощения.

— Не морочь мне голову, — сказал Люк. — Ругань не дубинка, костей не переломит.

— Да не хотел я ломать тебе кости, — сказал я.

— Зато ты обругал меня такими словами, — сказал он.

— Я нечаянно, Люк. Честное слово. Ты ведь сказал, что я влюблен в Алису Смол.

— Ну да, влюблен. Сам знаешь, что влюблен. Все на свете знают, что влюблен.

— Неправда, — говорю. — Ни в кого я не влюблен.

— Ты влюблен в Алису Смол, — говорит Люк.

— Сукин ты сын, — говорю я.

Меня услышал папа.

Он сидел в гостиной и читал книгу. Тут он вскочил и вошел к нам в комнату. Я заревел.

— Что это значит, молодой человек? — сказал он. — Как вы назвали своего брата?

— Ругань — не дубинка... — начал было Люк.

— Брось это, — сказал папа. — Зачем ты все дразнишь Марка?

— Я его не дразнил, — сказал Люк.

— Нет, дразнил! — вскричал я в слезах. — Он говорит, я влюблен в Алису Смол.

— В Алису Смол? — сказал папа.

Он никогда не слыхал об Алисе Смол. Он даже не знал, что есть такая на свете.

— Да кто же это Алиса Смол? — сказал он.

— Со мной в одном классе, — сказал я. — Ее отец — священник нашей церкви. Она хочет быть миссионером, когда вырастет. Она сказала это перед всем классом.

Тут папа говорит:

— Попроси прощения у Люка, что так его обругал.

— Я очень жалею, Люк, что так тебя обругал, — сказал я.

— А ты, Люк, — говорит папа, — попроси прощения у Марка, что дразнил его Алисой Смол.

— Я очень жалею, Марк, что дразнил тебя Алисой Смол, — сказал Люк.

Но я хорошо знал, что он совсем не жалеет. Я-то жалел, когда сказал, что жалею, а он, я знаю, не жалел, когда говорил, что жалеет. Он сказал так только потому, что папа ему велел.

Папа вернулся к своему креслу в гостиной. Но прежде чем сесть, он сказал:

— Я хочу, ребята, чтобы вы занимались чем-нибудь толковым, а не трепали друг другу нервы. Понятно?

— Да, сэр, — сказал Люк.

Мы оба взяли по журналу и стали разглядывать картинки. Люк упорно со мной не разговаривал.

— Можно, я полетаю на цеппелине? — сказал я.

Он только перелистывал журнал и молчал.

— Один разочек? — сказал я.

Посреди ночи я проснулся и опять стал думать о том. как я полечу на цеппелине.

— Люк, а Люк? — позвал я.

Наконец он проснулся:

— Чего тебе?

— Люк, — сказал я, — дай мне с вами полетать на цеппелине, когда его пришлют из Чикаго.

— Нет, — сказал он.

Это было на прошлой неделе.

А теперь мы шли в воскресную школу.

Люк сказал:

— Смотри, Марк, не забудь опустить в кружку деньги.

— Сам не забудь, — сказал я.

— Делай, что тебе говорят, — сказал он.

— Я тоже хочу цеппелин, — сказал я.

— Если ты не опустишь монету, — сказал я, — я тоже не стану.

Казалось, будто Маргарет даже не слышала нас. Она молча шагала вперед, пока мы с Люком спорили по поводу цеппелина.

— Я заплачу половину, Люк, — сказал я, — если ты возьмешь меня полетать.

— Вторую половину дает Эрнст Вест, — сказал Люк. — Мы с ним компаньоны. Еще каких-нибудь восемь недель — и цеппелин прибудет из Чикаго.

— Ладно же, пускай, — сказал я. — Можешь не брать меня с собой на цеппелине. Я с тобой еще посчитаюсь. Ты еще пожалеешь об этом, когда я отправлюсь вокруг света на своей собственной яхте.

— Валяй, на здоровье, — сказал Люк.

— Пожалуйста, Люк, — сказал я, — дай мне полетать на цеппелине. А я возьму тебя с собой вокруг света на яхте.

— Нет, — сказал Люк. — Плыви один.

Эрнст Вест и сестра его Дороти стояли против церкви, когда мы туда подошли. Маргарет и Дороти прошли вместе в церковный двор, а я, Люк и Эрнст остались на тротуаре.

— Палька эстос, — сказал Эрнст Люку.

— Иммель, — ответил Люк.

— Что это значит, Люк? — спросил я.

— Не имею права тебе говорить, — сказал Люк. — Это наш секретный язык.

— Скажи мне, что это значит, Люк. Я никому не скажу.

— Нет, — сказал Эрнст. — Эффин онтур, — обратился он к Люку.

— Гарик хопин, — ответил Люк, и они захохотали.

— Гарик хопин, — повторил, смеясь, Эрнст.

— Скажи мне, Люк, — говорю я. — Честное слово, никто, кроме меня, не узнает.

— Нет, — сказал Люк. — Выдумай себе сам свой секретный язык. Никто тебе не мешает.

— Я не умею, — сказал я.

Зазвонил колокол, мы вошли в церковь и расселись по местам. Люк и Эрнст сели рядом. Люк сказал мне, чтобы я от них убирался. Я сел позади них, в последнем ряду. В первом ряду сидела Алиса Смол. Ее отец, наш священник, прошел по проходу и поднялся по ступенькам к себе в кабинет, где он сочинял свои проповеди. Это был высокий мужчина, который всем улыбался перед проповедью и после нее. Во время самой проповеди он не улыбался никогда.

Мы спели несколько псалмов, потом Эрнст предложил спеть «Под крестом», только он и Люк вместо этого пели: «Под кустом, под кустом я забыл свой отчий дом, для меня в лесу густом и отель, и постель».

Я позавидовал Люку и Эрнсту Весту. Они всегда умели позабавиться. Даже в церкви. Время от времени Эрнст взглядывал на Люка и говорил: «Аркел роппер», а Люк отвечал: «Хаггид оссум», и оба едва удерживались от смеха. Они сдерживались изо всех сил, пока не начиналось громкое пение, а тогда прямо разрывались от хохота — такой смешной был их секретный язык. Мне было страшно обидно, что я не могу участвовать в таких чудесных вещах.

«Аркел роппер», — повторял я и старался почувствовать, как это смешно, но ничего смешного не получалось. Было просто ужасно не знать, что такое «аркел роппер». Я представлял себе, что это значит что-то ужасно смешное, но я не знал, что именно. «Хаггид оссум», — говорил я, только от этих слов мне становилось грустно.

Когда-нибудь я тоже придумаю свой очень смешной язык и не скажу ни Люку, ни Эрнсту Весту, что значат его слова. Каждое слово будет доставлять мне радость, и ни на каком другом языке я больше говорить не буду. Только я и еще один человек на всем свете будем знать мой секретный язык. Только Алиса и я. «Охвер линтен», — скажу я Алисе, и она поймет, какие это прекрасные слова, и будет смотреть на меня и улыбаться, а я буду держать ее за руку и, может быть, поцелую.

Тут взошел на кафедру Харвей Гиллис, наш директор, и стал рассказывать о пресвитерианских миссионерах, для которых мы собирали деньги, чтобы они ехали проповедовать христианство в чужедальних языческих странах.