Я верую в практику и философию того, что мы договорились называть магией, в то, что я должен называть заклинанием духов, хотя я не знаю, что они такое; в силу создавать магические иллюзии, в откровения истины в глубинах ума, когда сомкнуты веки; и я верую в три положения, которые, я так думаю, передавались преданием с самых ранних времен и на которых основывается вся магическая практика. Эти три положения таковы:
1. Границы нашего ума постоянно смещаются, и многие умы могут, так сказать, вливаться один в другой и творить или обнаруживать некий единый ум, единую энергию.
2. Границы наших памятей так же смещаются и наши памяти это часть одной великой памяти — памяти самой Природы.
3. Этот великий ум и великая память могут быть закляты с помощью символов.
Уильям Батлер Йейтс. (перевод Е. Лавут.)
Как в мои руки попал дневник, отрывки из которого я цитирую, читатель поймет по ходу повествования. Сразу скажу, что дневник этот — не на бумаге. Тринадцатилетняя Саша Кормчева надиктовывала его на магнитофон, в виде аудиокассет я этот дневник от нее и получил.
С ее разрешения я использовал дневник в своем рассказе, вставляя отрывки из него там, где у меня самого возникали пробелы или где мне казалось необходимым показать происходящее под другим углом зрения. Таким образом, читатели с самого начала будут знать побольше, чем знал я, когда сел на поезд и отправился в свое короткое путешествие, превратившее меня самого то ли в охотника за призраками, то ли в участника (или, скорее, секунданта — но тут вам судить) необычного во многом поединка между несколькими силами, когда то, что мы несколько условно называем силами света и силами тьмы, принимало самые причудливые формы.
А может, и я поддался безумию раскаленного лета…
В отличие от меня, Саша уверена, что найдены ответы на все загадки. (К ответам она относит и абсолютно фантастические объяснения некоторых событий.) Для меня же многое в истории, невольным свидетелем которой я стал, остается таинственным и странным. С некоторыми объяснениями произошедшего я не согласен. Мне кажется, что-то другое там на самом деле случилось. Но лучших объяснений я предложить не могу.
Возможно, многое в психологии и взглядах людей, с которыми я пересекся, могли бы объяснить наблюдения одного из величайших поэтов двадцатого столетия Уильяма Батлера Йейтса (творчество которого, как вы увидите, немалую роль сыграло в этой истории):
«Вскоре я избавился от еще одного заблуждения относительно „народной поэзии“. Прежде чем я прочел об этом в какой-либо книге, я узнал от простых людей, что для них понятие искусства или ремесла неотделимо от понятия некоего культа, овеянного древними обрядами и тайнами. Они едва способны отличить обычную ученость от колдовства…»
В этом плане, мы все — «простые».
5 июля.
…И опять все ходят хмурые, кроме тетки Таси. Отец говорит ей, что зря она так легкомысленно относится к бандитским угрозам. То, что великолепный особняк в центре города многие банки и фирмы хотели бы прибрать к рукам, выселив оттуда библиотеку, это понятно. Понятно и то, что их намеки на тему «а не случится ли что с вами или вашими близкими, если вы будете упираться» — это не пустое.
— Ты бы хоть о Сашке подумала, о племяннице родной! — сказал ей отец.
А может, она обо мне и думает. У нас с теткой, если кому интересно, есть взаимное понимание. Разумеется, это тайна, но уж дневнику-то я тайну могу доверить.
Все началось тогда, когда в видеозале библиотеки (да, теперь в библиотеке есть три видеомагнитофона, и большие экраны, чуть не в метр размером, а всего несколько лет назад был только старенький кинопроекционный аппарат «Украина-2» и раздвижной белый экран — прогресс, он повсюду!) тетка Тася устроила очередной просмотр документальных фильмов из цикла «Судьбы людей и судьбы книг». Она сама этот цикл придумала, и какие потрясающие видеоматериалы она умудряется доставать!
В тот раз мы увидели, среди прочего, кадры кинохроники, как нацисты сжигают книги. Пылали огромные костры на площади, всюду полотнища со свастиками, толпы вопят и вскидывают руки в нацистском приветствии, а книги летят и летят в огонь. И слышно, как выкрикиваются имена приговоренных к сожжению авторов:
— Лев Толстой!..
— Томас Манн!..
— Ремарк!..
— Кестнер!..
— Гейне!..
— Марк Твен!..
Даже в полумраке я заметила, как напряглось и осунулось лицо тетки Таси. И даже больше, чем осунулось. Оно стало изможденным и тающим в воздухе, как лицо узницы концлагеря.
После того, как просмотр закончился и люди разошлись, я спросила у нее:
— Тетя Тася, по-твоему, книгам больно, когда их сжигают?
— Да, — ответила она. — И эта боль — многократная. Больно каждому персонажу книги, который стал живым человеком, больно всем тем людям, которые полюбили этих персонажей…
Подумав немного, я задала следующий вопрос:
— Тетя Тася, а только немцы сжигали книги?
— Нет, — ответила она. — Когда-то книги сжигали во всех странах, порой вместе с их авторами. Книги сжигали и в России. «Просвещенная», — она презрительной интонацией закавычила это слово, — императрица Екатерина Великая лично обрекла на сожжение порядка сорока тысяч экземпляров книг. Огромное количество для того времени, когда не было современной техники книгопечатания, когда, в итоге, книги могли покупать и читать только обеспеченные люди, и если тираж романа или сборника стихов составлял две тысячи экземпляров по всей России — это считалось невероятным, почти немыслимым, успехом. Я не знаю, почему ее называют Великой. Я больше согласна с историком Ключевским, считавшим, что Екатерина разорила Россию ради удовлетворения своих прихотей, своей тяги к роскоши, что она подорвала российскую военную мощь, швыряя русскую армию в бессмысленные кровопролития, когда только гений Суворова, Румянцева и Потемкина спасал от краха перед всей Европой. А то, что ее неразумное угнетение народа привело к грандиозному взрыву Пугачевского восстания, которое едва всю страну не разнесло на куски?.. Собственно, с истории некоторых книг, обреченных Екатериной на костер, для меня и началось настоящее восстановление нашей библиотеки. Но это — другая история. Когда-нибудь ты ее узнаешь. Не сейчас. Рановато.
— Но если книги сжигали во все времена, — сказала я, — то, выходит, их могут сжигать и в будущем?
— Будущее неведомо никому, — сказала тетка Тася. — Однако, Бредбери боится этого. Он несколько вещей на эту тему написал.
— Какой такой Бредбери? — не поняла я.
Не говоря больше ни слова, тетка Тася сняла с библиотечной полки несколько сборников Бредбери и дала мне почитать.
Я прочла «251° по Фаренгейту» — роман про то, как в будущем книги запрещены, как их сжигают специальные «пожарные команды», очень часто вместо с домами, в которых обнаружена «книжная зараза», и с людьми, живущими в этих домах… И только очень немногие рискуют спасать книги, выкрадывая их из костров или сохраняя в своей памяти, с помощью специальной мнемотехники. Высшим достижением интеллектуальности объявлены телевикторины, которые, как пишет Бредбери «создают видимость того, будто люди что-то знают». А знания для участия в телевикторинах люди берут через систему телевизионной связи — через интернет, как сказали бы мы сейчас, но роман написан задолго до появления интернета, когда и слова такого еще не было.
Я прочла «Марсианские хроники» — о том, как люди с ненавистью, достойной лучшего применения, уничтожают чуждую им культуру. Я прочла рассказы «Пешеход», «Улыбка», «О скитаньях вечных и о земле», «Будет ласковый дождь»… Неужели так жутко все и будет, думала я? Меня немного утешала фраза Бредбери, которую я нашла в предисловии к одному из сборников: «Я не предсказываю, я предостерегаю». А кого предостерегли, тот сумеет избежать опасности, так?
И «Вино из одуванчиков» я прочла, и многое другое…
Но самое большое впечатление на меня произвел рассказ… как же он называется? Не помню названия. Ну, в общем, как на Земле все книги уничтожены, и теперь отправлена экспедиция на Марс, сжечь там последние экземпляры всех книг, собранных со всей Земли — во-первых, чтобы уничтожение выглядело по-особому ритуально, а во-вторых, чтобы земную атмосферу не загрязнять сверхогромным костром. И вот в пути члены команды этого космолета начинают гибнуть, один за другим. И выясняется, что их убивают персонажи книг. Дело в том, что однажды созданный персонаж обретает собственную жизнь, как любое творение человеческой фантазии обретает собственную жизнь, где-то в параллельных мирах, и погибнуть они могут только тогда, когда будет уничтожен последний экземпляр книги, последний клочок рукописи, в котором они изображены. И вот, ведьмы из «Макбета» берутся за дело. Они лепят восковые куколки астронавтов и протыкают их иглами. Тут же, и Дракула свирепствует, и Франкенштейн, и прочие монстры, созданные воображением писателей. А хорошие герои — и мистер Пиквик, и другие — им мешают. Нельзя, говорят они, убивать людей, ссылаясь на то, что люди хотят нас уничтожить. Человеческая жизнь бесценна. И когда-нибудь люди все равно вернутся к книгам, и создадут нас заново…