26 октября 1585 года в половине одиннадцатого утра цепи у Сент-Антуанских ворот, вопреки обыкновению, были еще натянуты.
Без четверти одиннадцать отряд стражи, состоявший из двадцати швейцарцев, по обмундированию которых видно было, что это швейцарцы из малых кантонов — то есть лучшие друзья царствовавшего тогда короля Генриха III, — показался в конце улицы Мортельри и подошел к Сент-Антуанским воротам, которые тотчас же отворились и, пропустив его, захлопнулись. За воротами швейцарцы выстроились вдоль изгородей, окаймлявших участки земли. Одним своим появлением они заставили откатиться назад толпу крестьян и небогатых горожан из Монтрейля, Венсена или Сен-Мора, которые хотели попасть в город еще до полудня, но не смогли этого сделать, ибо, как мы уже сказали, ворота оказались запертыми.
Если правда, что скопление людей уже вызывает беспорядок, можно было бы предположить, что, выслав сюда отряд швейцарцев, начальник городской стражи решил предупредить беспорядок, который мог возникнуть у Сент-Антуанских ворот.
В самом деле, толпа собралась большая. По трем сходящимся у ворот дорогам ежесекундно прибывали монахи из пригородных монастырей, женщины, сидевшие по-дамски верхом на ослах, крестьяне в повозках — эти люди увеличивали и без того значительную толпу, застрявшую у заставы перед воротами. Все в нетерпении задавали друг другу вопросы, отчего над толпой стоял глухой рокот; порой из толпы вырывались отдельные голоса, угрожающие или жалобные.
Кроме валившего со всех сторон народа, который стремился попасть в город, можно было заметить отдельные группы людей, по всей видимости, вышедших из города. Вместо того чтобы устремлять свои взоры внутрь Парижа, эти люди пожирали глазами горизонт, где возвышались башни монастыря св. Иакова и венсенской обители и Фобенский крест, как будто по одной из трех веерообразно расходящихся дорог им должен был явиться некий Мессия.
Кучки людей в немалой степени напоминали спокойные островки, поднимающиеся из вод Сены, когда бурлящие и играющие вокруг них волны отрывают от берега то кусок дерна, то старый ивовый ствол, который некоторое время кружится в водовороте, а под конец уносится течением.
Эти группы — мы так настойчиво упоминаем о них, ибо они заслуживают нашего пристального внимания, — в большинстве своем состояли из парижан, одетых в узкие короткие штаны и теплые куртки, ибо — мы забыли об этом сказать — погода стояла холодная, дул резкий ветер и тяжелые, низкие тучи стремились сорвать с деревьев последние желтые листья, печально трепетавшие на ветвях.
Трое горожан беседовали, или, вернее, беседовали двое, а третий слушал. Выразим нашу мысль точнее и скажем, что третий, казалось, даже и не слушал: все внимание его было поглощено другим — он, не отрываясь, смотрел в сторону Венсена.
Займемся же в первую очередь им.
Стоя, он, вероятно, оказался бы человеком высокого роста. Но в данный момент он сидел на корточках и его длинные ноги, в бездействии, похоже, доставлявшие ему некоторые неудобства, были подогнуты, а руки, тоже непомерно длинные, скрещены на груди. Прислонившись к изгороди из гибких ветвей кустарника, он тщательно закрывал широкой ладонью лицо, не желая, вероятно, чтобы его узнали. Он оставил лишь узкую щель между средним и указательным пальцами, сквозь которую внимательно наблюдал за происходящим.
Рядом с этой странной личностью находился какой-то человечек; вскарабкавшись на пригорок, он разговаривал с толстяком, с трудом удерживавшим равновесие на склоне того же пригорка; чтобы не упасть, толстяк то и дело хватался за пуговицу на куртке собеседника.
Эти горожане вместе с сидящим на корточках человеком и составляли троицу, упомянутую нами в одном из предыдущих абзацев.
— Да, мэтр Митон, — говорил коротышка толстяку, — говорю вам, что сегодня на казни Сальседа будет самое меньшее тысяч сто человек. Смотрите: не считая тех, кто уже находится на Гревской площади или еще идет туда из разных кварталов Парижа, — смотрите, сколько народу собралось здесь, а ведь это только одни ворота! Судите сами: всех-то ворот, если посчитать хорошенько, — шестнадцать.
— Сто тысяч — эка загнули, милейший, — ответил толстяк. — Ведь многие наверняка сделают, как я, и, опасаясь давки, нс пойдут смотреть как четвертуют этого несчастного Сальседа, и будут правы.
— Мэтр Митон, вы слишком осторожничаете! — ответил низенький. — Вы рассуждаете, как плотник. Ничего, решительно ничего не случится, ручаюсь вам.
И видя, что собеседник с сомнением покачивает головой, он обратился к человеку с длинными руками и ногами.
— Не правда ли, сударь?
Тот уже не глядел в сторону Венсена, но ладони от лица по-прежнему не отнимал и теперь предметом своего внимания избрал заставу.
— Простите? — переспросил он, словно расслышав только слова, обращенные к нему, а не те, что предназначались второму горожанину.
— Я говорю, что на Гревской площади сегодня ничего не произойдет.
— Думаю, вы ошибаетесь. Ведь произойдет четвертование Сальседа, — спокойно ответил длиннорукий.
— Да, разумеется, но, повторяю, из-за этого четвертования никакого шума не будет.
— Будут слышны удары кнута, хлещущего лошадей.
— Вы меня не поняли. Говоря о шуме, я имею в виду бунт. Так вот, я утверждаю, что на Гревской площади дело обойдется без бунта. Если бы предполагался бунт, король не велел бы приготовить одну из лож ратуши, чтобы наблюдать оттуда за казнью вместе с обеими королевами и частью придворных.
— Разве короли заранее знают, что будет бунт? — сказал верзила, снисходительно пожимая плечами.
— Ого! — шепнул мэтр Митон на ухо своему собеседнику. — Этот человек довольно странно разговаривает. Вы его знаете?
— Нет, — ответил коротышка.
— Так зачем же вы завели с ним разговор?
— Да от нечего делать.
— Напрасно: вы же видите, что он неразговорчив.
— Мне все же представляется, — продолжал мэтр Фриар достаточно громко, чтобы его слышал длиннорукий, — что одна из приятнейших вещей на свете — это задушевный разговор.
— С теми, кого знаешь, — да, — ответил мэтр Митон, — но не с незнакомцами.
— Но ведь люди братья, как говорит священник из церкви Сен-Ле, — проникновенно продолжал мэтр Фриар.
— Да, то есть так было вначале. Но в наше время родственные связи что-то ослабли, мэтр Фриар. Если уж вам так хочется поболтать, беседуйте со мной и оставьте чужака в покое, — пусть размышляет о своем.
— Но ведь вас я уже давно знаю, и мне заранее известно все, что вы скажете. А этот незнакомец, может быть, сообщит мне что-нибудь новенькое!
— Тсс! — он вас слышит.
— Тем лучше. Может быть, он ответит. Так, значит, сударь, — Фриар повернулся к незнакомцу, — вы думаете, что на Гревской площади будет заваруха?
— Я этого не говорил.
— Да я и не утверждаю, что говорили, — продолжал Фриар тоном человека, считающего себя очень проницательным, — я полагаю, что вы так думаете, и все тут.
— А на чем основана ваша уверенность? Уж не колдун ли вы, господин Фриар?
— Смотрите-ка! Он меня знает! — вскричал изумленный горожанин. — Откуда же?
— Да ведь я же назвал вас раза два или три! — сказал Митон, пожимая плечами, как человек, которому стыдно перед посторонним за глупость своего собеседника.
— Ваша правда, — сказал Фриар, наконец-то уразумев, в чем дело. — Ей-Богу, правда. Ну, раз он меня знает, стало быть, ответит.
— Так вот, сударь мой, — продолжал он, снова оборачиваясь к незнакомцу, — по-моему, вы думаете, что на Гревской площади поднимется шум, ибо, если бы вы так не считали, то находились бы там, а вы, напротив, здесь… Вот так-то!
Это “вот так-то!” свидетельствовало о том, что мэтр Фриар в своих умозаключениях достиг последних пределов логики, доступных его уму.
— Но вы-то, господин Фриар, раз вы думаете обратное тому, что, по-вашему, думаю я, — ответил незнакомец, нарочно подчеркивая слова, которые горожанин уже не раз повторял, — почему вы не на Гревской площади? Мне, например, кажется, что предстоящее зрелище должно радовать друзей короля и все они должны там собраться. Но на это вы, пожалуй, ответите, что принадлежите не к друзьям короля, а к друзьям господина де Гиза и поджидаете здесь лотарингцев, которые, говорят, намерены осадить Париж и освободить господина де Сальседа.