В. Сердюченко
Чернышевский в романе В. Набокова "Дар"
К предыстории вопроса
Лишь в 1990 году отечественный читатель получил возможность познакомиться с романом В. Набокова "Дар". К тому времени Чернышевский еще оставался персонажем номер один в советском литературоведении. Сотни книг, статей, диссертаций, ежегодные саратовские сборники, юбилейные торжества казалось, наша тяжелая научная артиллерия камня на камне не оставит от сочинения эмигранта.
Произошло же нечто непредвиденное и странное, то есть не произошло ровным счетом ничего. Наш философско-филологический олимп в одночасье предал своего кумира, не отреагировав на публикацию ни единым словом. И добро бы речь шла именно о фельетонной выходке, достойной лишь презрительного умолчания. Но нет, четвертая глава - это скрупулезное, поражающее в том числе филологической культурой исследование литературной и человеческой биографии Чернышевского. Оно просто не имело права остаться без ответа со стороны бесчисленных "специалистов по Чернышевскому". И вот такой конфуз...
Так или иначе, фактом своей публикации роман Набокова введен в литературно-критический оборот и по замечательной резкости суждений об авторе "Что делать?" взывает о хотя бы запоздалой оценке этой бескомпромиссной негации.
Прежде всего надлежит уточнить, что Набоков принадлежал к числу "последних могикан" просвещенной дворянской элиты, не нашедших общего языка даже со сменовеховской эмиграцией по причине ее либерально-демократического прошлого. Почти исторические временные дистанции, сложившие литературное поприще Набокова (автор "Лолиты" и один из законодателей современной западноевропейской прозы начинал свой писательский путь в одно десятилетие с И. Буниным), мешают увидеть в нем родовую сущность русского аристократа, идейно-психологически замкнутого на эстетической культуре избранного меньшинства. Между тем дед Набокова, придворный сановник и министр юстиции при Александре III, лично отдал Чернышевского под надзор полиции после астраханской ссылки1, а, как явствует из мемуарно-биографического пласта набоковской прозы, Набоковы-старшие были для писателя объектом ностальгического обожания.
Имеется плодотворная исследовательская перспектива рассмотреть оппозицию "Набоков-Чернышевский" как завершение противостояния, длившегося в русской литературе на протяжении целого века. Отважно совместив в "Даре" право художника с полномочиями историка литературы, Набоков довел до геркулесовых столпов отрицания всю "гражданскую" линию отечественной словесности, закономерно увидев ее главного законодателя именно в Чернышевском.
Однако "античернышевский" пафос четвертой главы романа заключается не в теоретических разоблачениях. Автор "Дара" не приемлет самой ментальности, человеческой сущности демократа и разночинца, улавливая в ней лишь однобокую посредственность, "грядущего хама" русской истории. В "Даре", на наш взгляд, абсолютно полно выражен феномен психофизического неприятия социального парвеню, плебея, претендующего на равноправное место в пантеоне русской культуры.
Как уже было сказано, корни этого неприятия уходят в середину минувшего столетия, когда общепризнанные корифеи пера, "парнасские помещики" (выражение Н. Полевого) вдруг обнаружили себя в окружении литературных поденщиков, пролетариев умственного труда, заполонивших редакции "Современника", "Времени", "Эпохи", "Русского слова". К тому же, вспоминает М. Антонович, "эти новые сотрудники не только относились к приятелям Некрасова, старым, заслуженным литераторам, без должного почтения и уважения, но еще позволяли себе посматривать на них свысока, относиться к ним покровительственно, как относились в известном романе "дети" к "отцам", как Базаров - к родителям Аркадия и к его почтенному дядюшке"2.
Назревал один из самых громких конфликтов в русской литературе, и с приходом в "Современник" Добролюбова, привлеченного туда Чернышевским с редакторского согласия Некрасова, этот конфликт разразился. Л. Толстой, Тургенев, Фет, Дружинин в ультимативной форме потребовали от Некрасова изгнания "семинаристов" и "кухаркиных детей" из журнала, грозя в противном случае коллективным бойкотом "Современника".
Этому ультиматуму предшествовал скандальный эпизод с опубликованной в "Библиотеке для чтения", а затем поставленной на домашнем театре А. Штакеншнейдер "Школой гостеприимства", где Чернышевский был представлен гнусной окололитературной рептилией, ворующей носовые платки у хозяев хлебосольного дворянского дома, в котором угадывалось тургеневское Спасское-Лутовиново.
В 1864 году, уже находясь в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, Чернышевский стал объектом еще одного литературного пасквиля. Речь идет о "Зараженном семействе" Л. Толстого, изобиловавшем такими грубыми выпадами в адрес автора "Что делать?", что это вызвало отрицательную реакцию даже у тех, к кому Л. Толстой обращался с энергическими хлопотами о постановке пьесы. "Это такое безобразие, что у меня положительно завяли уши от его чтения"3, - писал А. Островский Некрасову.
К чести Л. Толстого, он вовремя отказался от своей оскорбительной затеи. "Зараженное семейство" не только никогда не было поставлено на сцене, но впервые опубликовано лишь в 1928 году, после смерти автора. (Без малого через столетие эта история повторится буквально. Русская эмигрантская общественность настолько возмутилась интерпретацией личности Чернышевского в "Даре", что редакция "Современных записок", где впервые публиковался роман, изъяла четвертую главу из печатного текста, и в полном объеме "Дар" увидел свет только в 1952 году.) Как отмечает один из исследователей, Л. Толстой даже не пытался в своем "Зараженном семействе" полемизировать со взглядами автора "Что делать?", подвергнув вместо этого грубым поношениям личность самого автора4.
Действительно, личность Чернышевского вызывала у Л. Толстого неприязнь, доходящую до ненависти. "Срам с этим клоповоняющим господином. Его так и слышишь тоненький, неприятный голосок, говорящий тупые неприятности и разгорающийся еще более от того, что говорить он не умеет и голос скверный... И возмущается в своем уголке, покуда никто не сказал цыц и не посмотрел в глаза"5.
Не менее темпераментно отзывался о Чернышевском Тургенев:
"Ах, да! чуть было не забыл... Григорович!.. Я имел неоднократно несчастье заступаться перед Вами за пахнущего клопами (иначе я его теперь не называю) - примите мое раскаяние - и клятву - отныне преследовать, презирать и уничтожать его всеми дозволенными и в особенности недозволенными средствами!.. Я прочел его отвратительную книгу, эту поганую мертвечину, которую "Современник" не устыдился разбирать серьезно... Raca! Raca! Raca! Вы знаете, что ужаснее этого еврейского проклятия нет ничего на свете"6 (подчеркнуто мной. - В. С.).
Тон письма почти невозможен по своей оскорбительности, но он в точности передает температуру внутрилитературных страстей, разыгравшихся с появлением Чернышевского в "Современнике".
Связанный положением соредактора, Чернышевский предпочитал умалчивать о подлинном отношении к именитой автуре журнала, но в приватном кругу он давал выход своему раздражению. О Фете: "лошадь... с поэтическим талантом"; "положительно идиот"; о Боткине: "жалчайшая баба"; о Л. Толстом: "хвастовство бестолкового павлина своим хвостом, - не прикрывающим его пошлой задницы"7; о нем же: "по-графски сморкается"8 и так далее.
Интересно, что Чернышевский вполне представлял себе, как он и его единомышленники выглядят в глазах литературной аристократии: "Но вот, картина, достойная Дантовой кисти, - что это за лица - исхудалые, зеленые, с блуждающими глазами, с искривленными злобной улыбкой ненависти устами, с немытыми руками, с скверными сигарами в зубах?.. Эти небритые, нечесанные юноши отвергают все, все: отвергают картины, статуи, скрипку и смычок, оперу, театр, женскую красоту, - все, все отвергают, и прямо так и рекомендуют себя: мы, дескать, нигилисты, все отрицаем и разрушаем"9.
Согласимся, перед нами портрет, достойный пера ядовитейшего Набокова. Но Чернышевского это только укрепляло во встречной ненависти. Чувство, которое он определял (и культивировал в себе) как "холодный фанатизм", питалось абсолютной убежденностью в нравственном превосходстве "разночинской" личности над личностью аристократического склада и типа. "Драматизм душевной жизни дворянского "лишнего человека" был Чернышевскому чужд до психологической несовместимости... Осуждение "русского человека на rendez-vous", констатация его исторической несостоятельности... были делом не одной только логики: они поддерживались всем складом души"10.