Аббатиса выпарывает маленькими ноженками, ниточку за ниточкой, изумруд в тонкой оправе из риз Пражского Младенца.
— Мне крайне огорчительно, — говорит аббатиса, — расходовать, тратить, расточать, разбазаривать, переводить, транжирить и пускать по ветру приданое наших сестер, да еще таким несуразным образом. Эти иезуиты — настоящие пиявки. Вот, возьмите. Заложите его в ломбард и договоритесь с отцами Бодуэном и Максимилианом, где им удобнее получить деньги. Только оставьте в покое женские уборные.
— Хорошо, мать аббатиса, — говорит Уинифрида и плаксиво добавляет: — Пусть бы со мной пошла сестра Милдред или сестра Вальбурга...
— Они же совершенно не в курсе, — говорит аббатиса.
— Да совершенно они в курсе, — говорит Уинифрида, дура безнадежная.
— Если на то пошло, так и я совершенно не в курсе, — говорит аббатиса. — Мне по сценарию не полагается. Сказать вам, Уинифрида, о чем я думаю?
— О чем, мать аббатиса?
— Вот о чем, — говорит аббатиса:
— Понятно, мать аббатиса, — говорит Уинифрида. Она делает глубокий реверанс и готова уже удалиться, но к ее плечу белой голубкой вспархивает рука аббатисы.
— Уинифрида, — говорит она, — погодите уходить, мало ли что может случиться. На всякий случай, чтоб как-нибудь не пострадала репутация аббатства, подпишите-ка покаяние.
— Какое покаяние? — говорит Уинифрида, и ее статная фигура напряженно замирает.
— Самое обыкновенное покаяние.
Аббатиса подзывает ее к столику, на котором лежит прекрасный лист гербовой монастырской бумаги с машинописным текстом, и протягивает перо.
— Подпишите, — говорит она.
— А можно прочесть? — скулит Уинифрида, и бумага вздрагивает в ее полных руках.
— Это самое обыкновенное покаяние. Но если вы сомневаетесь, читайте, читайте на здоровье.
Уинифрида читает машинописный текст:
«Исповедую Господу Всемогущему, блаженной приснодеве Марии, блаженному Михаилу архангелу, блаженному Иоанну Крестителю, святым апостолам Петру и Павлу и всем святым свои грехи, ибо я грешна неизбывно помышлением, словом и деянием, по своей вине, по своей вине, по своей тягчайшей вине».
— Подписывайте, — говорит аббатиса. — Только имя и занятие.
— Как-то это уж очень меня компрометирует, — говорит Уинифрида.
— Ну знаете ли, — говорит аббатиса, — вы всю жизнь ежеутренне повторяли эти слова во время мессы, и мне страшно даже подумать, что вы столько лет лицемерили и каялись лишь на словах. Сотни миллионов мирян еженедельно приносят это тяжкое покаяние пред алтарем. — Она вкладывает перо в робкую руку Уинифриды. — Да и сам папа, — говорит аббатиса, — ежеутренне смиренно свидетельствует о том же: он открыто признает, что неизбывно грешен по собственной тягчайшей вине. Причетник говорит ему на это: «Помилуй тебя Господь Всемогущий». И по-моему, Уинифрида, что не зазорно римскому первосвященнику, то и вам не слишком зазорно. Или вы полагаете, что он каждое утро лицемерит пред Богом и людьми?
Уинифрида берет перо и расписывается под покаянием: «Уинифрида, орденская монахиня аббатства Круского» — крупным, косым, каллиграфическим почерком. Она ощупывает изумруд в глубоком кармане рясы — он там, все в порядке — и перед самым уходом робко оглядывается с порога приемной. Аббатиса стоит и всматривается в текст покаяния, ослепительно белая в дневном свете ламп и суровая, как блаженный архангел Михаил.
— Мы вступили в область мифологии, — говорит аббатиса Круская, — и с пленками я, конечно, не расстанусь. Древняя неподсудность клира — вот мое право. Нельзя затрагивать доверительные отношения между монахинями и аббатисой. Эти пленки все равно что под охраной тайны исповеди, и даже Рим не может их востребовать.
Ублаготворенные телерепортеры отбыли восвояси, но газетчики толпятся у ворот. Полицейские патрули прочесывают территорию, и собаки рычат на каждый вспорхнувший сухой лист.
Прошел месяц с тех пор, как сестра Уинифрида, которой аббатиса не велела больше устраивать рандеву в женских уборных, решила проявить инициативу, выказать воображение и договорилась встретиться с вымогателем в мужской уборной Британского музея. В этом подлестничном тупичке Уинифриду и арестовали охранники и служители музея. «Ну, дает бабец», — заметил один служитель, и Уинифрида в строгом темно-синем костюме и белой рубашке в светло-коричневую полоску, с красно-голубым галстуком, символом окончания бог весть какого университета (этого не прояснила даже воскресная пресса), была доставлена в полицейский участок: она прижимала к груди полиэтиленовую сумку со всеми этими тысячами.
Уинифрида начала выкладывать все по пути в участок, она не смолкала все время, пока женщины-полицейские совлекали с нее мужские доспехи, и делала последние признания уже в казенном комбинезоне. Заголовки вечерних газет возвещали: «Скандал в аббатстве Круском — новые откровения», «Монахиня из Кру в мужском костюме и мужской уборной» и «Дело о Круском наперстке — монахиня под допросом».
Уинифрида иссякла и была отпущена без залога по заверению аббатисы, что дело это внутреннее и церковное и что оно тщательно расследуется как таковое. Эта щекотливая ситуация, в которую полицейские власти отнюдь не хотели впутываться, не помешала, однако, некоторым епископам с грехом пополам добиться аудиенции у аббатисы Александры, белоснежной и почти неприступной, не помешала и газетам всего мира вовсю трубить дальше о Круском скандале.
— Милорды, — сказала она трем допущенным на прием епископам, — прежде чем подрывать мое аббатство, подумайте о своей пастве. Помните, у Эндрью Марвелла есть про косца:
Они отбыли в растерянности и смущении, поочередно и всячески заверив ее, что у них и в мыслях не было порочить ее обитель, а просто хотелось выяснить, что на самом-то деле происходит.
Когда аббатиса наконец появилась на телеэкранах, все были очарованы — по крайней мере, пока шло интервью. Воздев прелестную руку со сложенным листом бумаги, она объяснила, что располагает собственноручным покаянием бедной сестры Уинифриды, где она полностью признает себя виновной в тягчайших прегрешениях и прочих непотребствах. Затем аббатиса опровергла слухи о плохом монастырском питании.
— Не стану, однако, отрицать, — сказала она, — что у нас есть опытные лаборатории, где мы широко экспериментируем с пищевыми продуктами.
Что до прикладной электроники, заявила аббатиса, то в этой области монастырь весьма преуспел и надеется в ближайшем году создать образец нового, улучшенного громоотвода, тем самым сведя к минимуму угрозу поражения молнией и понизив и без того низкий процент смертных случаев такого рода на Британских островах.
Зрители трепетно глазели на элегантную леди. Она признала, что пленки действительно существуют: это записи конфиденциальных и сугубо частных бесед между монахинями и аббатисой, и она ни за что не предаст их огласке. Царственно улыбнувшись, она попросила всех молиться за аббатство Круское и за возлюбленную сестру Гертруду, чьи неусыпные миссионерские раченья стяжали признание во всем мире.
Телекамеры увязли; репортеры дожидаются у ворот. Пока что впустили и выпустили только мусоровозку, иезуита для совершения мессы и почтовый фургон. С утренними делами было покончено, и ворота больше не отпирали. Александра приняла епископов, побеседовала с ними и сказала, что больше их не примет. Епископы отбыли с миром, но через пару часов у них появилось странное ощущение, что они не могут в точности припомнить, чем именно успокоила их Александра. А теперь уж слишком поздно. Кто платит вымогателям, почему, через кого, сколько и откуда берутся на это деньги? Ясных ответов нет — ни в прессе, ни в умах епископов. Владычествует мифология, и аббатиса объясняет это Гертруде в прощальном разговоре по прямому проводу.
— Да, — говорит Гертруда, — в прессе и телевидении мифология, может, и владычествует, но в Риме вы на мифологии далеко не уедете. Им там подавай все как есть.
— До крайности нелепо, что в Риме дали ход доносу с требованием моего отлучения, — говорит аббатиса, — я туда поеду и сама буду своим защитником. А вы не подъедете? Могли бы потом вернуться в Англию и заняться реформой тюрем и тому подобным.