Николай Николаевич НИКИТИН
Тоска
В рыжую вянет малина у хлева, зацепилось небо за забор, как свежая шкура, и за забором в холоде твердеет песок, и непонятные, нежитые, сухие томят землю хвои, - люди про это говорят: тоска...
И никогда не пойму этого леса.
Лес - изумруд и радость. А хвоя - хвою надо сыпать на гроб и на смертный путь.
Куда пойдешь. В бору - песок, игла и мох. Его легко сковырнуть пяткой, и под губкой мха опять песок.
Мы живем на горе. Под горой в длинном поле - город. В городе каланча, исполком и у собора могила жертв революции.
Утром - сырая мга, к ночи дождь, а с пяти вечера с неба падает кусками деготь, липнет к воде, к песку, к окнам - и такая кругом темь, что теряешь ноги. В город нам ходить незачем.
Так живем.
Вчера у реки под откосом - там, где в отмели вечно лежат два челнока, нашел черные ямы костров, паклю, пропитанную керосином, поленья, лужу крови и нож. Наверное, прошлой ночью у реки в ямах гнали из хлеба спирт. Откуда кровь - не знаю. Знаю одно: в деревнях - а их в округе семьсот гонят водку. И еще - русскому человеку без ножа скучно.
В комнате тепло, как в бане. Сижу - расстегнутый. Бревна сохраняют тепло, тишину и рожают комаров. К ночи комары начинают зудеть и мешать. Возьмешь книжку, а книжка летит. Ну и лети, не тронь, не пугай тишины.
Через полчаса придет хозяйка Афимья, плеснет в меня рыхлой калуцкой речью, обольет ею - что зеленью.
- Чай кушать пожалуйте.
Будем долго сидеть у стола, за камчатной скатеркой, за белым хозяйским хлебом, пить чай с кислой калиною. Самовар мурчит, под столом тычется в ноги Барс - кошка. Кинешь хлеба ему - станет шипеть, рвать, играться. И стенные часы пропоют длинно, неторопливо, в три такта каждую четверть.
Будем долго сидеть - молчать. Ведь не знаем, что сказать и о чем... Ведь мы гости из разных стран, разной души и разной веры. Моя напичканная книжная душа. А ее душу не словишь, легче голой рукой поймать угря.
Сижу и смотрю.
Крепкий, как ядрышко, дом. Афимья - домашняя баба, здоровая, с хрустом, как кочан на морозе. Капот на ней в клетку, сытый круглый живот, скользкие губы поджала. Наверно, рот мокрый. А в комнатах ведет такую чистоту, что ни нашаркать нельзя, ни плюнуть, ни бросить окурка, конечно.
И на дворе, точно дома. Боров Хрюшка, Катька - коза и выводок кур. Очень чисто.
- Одолели меня животные. Одолели, што черти. Жрать жруть, а я ухаживай. Завела со скуки, думая развлечение, и не рада так, штобы сдохнули. Работай на их, а прибыля грош, ей-богу, в лавке купила без хлопоту, понюхала - свеженькое, а што тут выдет, бог его знает. Беда.
Афимья утирает руки передником. Смотрит, как пью я чай, а я нарочно пью из стакана; хочется ей налить в блюдце, да стыдно, берет также стакан, оттопырив мизинец.
Думаю - ленивая будто баба...
И спрашиваю.
- А кто же вы будете?
- Мещане калуцкие, заехали мы сюда по должности, как Иван Степанычу, так основалися... Иван Степаныч калуцкие тоже, наша губерьния зеленая, летом ясная, земля растворенная, листвяная, песни играют. А здесь скушно, зимой особо ад крёмешный, вот кабы муж был, а то веселье сидеть одной, а он двести отсюда верст, вот уж третий месяц сидит там, письма мне пишет, мама, пишет мне, Фимушка, скушно мне без тебе, и пища неподходящая, сготовить не могут. А куда уедешь - животные держут, так и живем вот розно, и не знаю, когда приедет.
- Кто же он будет там?
- В кооперативе он будет, торгует всякой товар, от дегтю до калоши, как известно - провинция. Он артельщик бывшой. Бароновской артели.
- И давно вы, Афимья Ивановна, замужем?
- Давно - и... забыла.
Перебрав губою, что тряпкой, считает:
- Тринадцать нынче будет годов, вот... Так и горюем тринадцать годов. Ничего, хозяйство справное, и напито, и наедено, и одежой не бедовали никогда. А вы много ли жалованья получаете?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И стряхнула крошки с живота.
У меня - в городе далеком отсюда - живет мой мальчик, и потому я привык спрашивать про детей. Кого встречу, сейчас и спрошу: есть ли дети, как их зовут да какие...
И очень люблю, когда говорят простые бабы. Каждая, когда расскажет, обязательно прибавит против сглазу: - Ну мой, прости господи, здоровенький.
Хотел об этом спросить и Афимью, да стало чего-то неловко, так ушел молча к себе.
Трещит тихо за рамой сосна. Дверь к Афимье открыта. Сидит, точно дерево корнями посажено в стул. И читает местную газету.
Этого никогда не мог понять.
Спросишь.
- Что читаете?
Улыбнется в стенку.
- А новости печатают... Про животных тоже... И спишь после крепче.
Так - каждый вечер - читала на сон.
И вдруг неожиданно прибавит:
- И про попов тоже.
- Ну и как...
- Да што, многово верно.
- А бог?
Пожует пальцы и равнодушно скажет:
- Што жа бог... Без богу только в нашем лесу страшно, у нас елка дерево черное, вредное.
Сыплется день, как песок. А ночь падает холодным камнем. Утром проснешься - выйдешь на крыльцо. Видишь - сквозит сквозь песок легкая слеза, и, укутанное в небо, осеннее солнце сочит мягкий жар, и земля, будто зверь, чуть теплая и потная.
В сенях с утра толчется Афимья, бухтит в воде дымное месиво. Солнце смотрит мне в шею, а за ним и Афимья - белыми, собачьими своими глазами.
- Ну, што, супруга спит...
- Спит.
- Городская птичка. А вот мы с утра за животными. Боров, сволочь, донял, картошку ему вари, стерве. Пущай холод дойдет, обязательно зарежу, што я ему подденка, што ли, смучал...
Так бегут дни, как верный шаг зверей. И сутки разбиты на корма, на звериные сроки: утро, полдень и вечер.
Тут тоска залапит даже звериное сердце. Что из того, что темнота ноябрьской реки волшебнее индийского шелка, а красный песок внимательно слушает синие песни болтливого леса.
Вода речная - не ласка, лес - не радость, а песку в мире много, песком не утешишь человечьего сердца.
Я иду в лес - и по дороге мечтаю: что, если на каждую елку повесят по электрической лампочке - станет ли светлей жить. Или лампочку носит и в себе человек.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Знаю - в большом городе люди будут советовать мне почитать Карла Маркса. А пускай сам Карл Маркс придет сюда, где баба Афимья ходит неслышно, как кот, в мягких медвежьих чулках.
Днем ехал с Афимьей дорогами. Я вез с города почту и книги. Она - с базару горшки.
- Четвертый месяц... - сухо сказала Афимья. - Пишет, хозяйство блюди... Да што за люди жильцы у тебе. Вот рассудите, у себе сидит, а мене учит. Эк, мужик зараженный... Четвертый месяц.
И, поджав вожжи, перевела лошадь на рысь. Сверкнула грязь из-под колес.
Я взглянул на Афимью и понял, что письмо было ей неприятно.
Она тоже взглянула на меня и на мои письма из дому, и быстро, как только что лошадь, перевела разговор на другое.
- Ну што вам домашние пишут... Сынка своего не жалеете. Смотрю я на вашу супругу и диву даюсь, как они могли кинуть свое дите... Што бабка, бабка - не мать. Допустим, корова или свинья не пустит свое дите без себе, приказывает ему и стережет его глазом. Я мужику, ежели бы он взял дите и сказал: вот тебе дом - живи, а дите пущай там живет, а бы голову оторвала такому мужику, пес с ним, с мужиком...
По скатам к реке лежали за проволокой нивы, прямо в небо изрезанными черными глазами, и дожидали ветра, чтобы высохнуть перед тем, как запахнуться снегами.
Афимью приворожили поля, и в голове ее, наглухо перекутанной шалью, закопошились мысли, как черви в земле. Она морщилась, будто жалило ее, и старалась туже стянуть распухавшую голову. А они бились, бились, как по ненастью бьется в окна дождь.
Видно было, что они прорвутся.
- И здесь будет плод в полях. Каждая мать страждет за свой плод.
Не понимая ее тоски, я спросил ее:
- О чем вы?
- Да я зря... - и подхлестнула кобыленку вожжой: - Сапожок подымите, захлещет.
Грязь и поля, не уйдешь ни от скучного пути, ни от скучных слов, они стелются рядом, как осень и чад. Только в этой земле встретится черное и страшное, потому что человек дышит запахами этой земли. У меня сжимается сердце, будто и я найду нож и зарежу им человека.
Зачем так точит крышу дождь, нет покоя; за шесть верст просвистел ночной паровоз. Тишина зажала наш домишко в горсть, и под окошками дежурит мрак. И не хочешь, да слышишь, как щелкнет паз, как по железу скрипнет сосна за окошком и голая сирень бесстыдно шепчется в углах палисада. Днем рассыпается, как кубики, а по ночам собирается. И наполняет каждый звук. И самое последнее горе, самая кровь тихо всплывут со дна, и шепот неудержимо закричит. Мне больно от непрестанного слушанья, но это ведь клей, оно прилипает к ушам и к груди.
У человека самого среднего, самого обыкновенного случаются необыкновенные ночи. И вот такую ночь я прожил один раз и, может быть, иной никогда не проживу. В первый раз я слышал такую молитву и другой такой теперь никогда не услышу. Помню я - и слышал в прежние годы, - как по ночам мать моя молилась богу, как в городе товарищи мои проклинали и кощунствовали над этим самым богом. Но молиться тьме, падающей в окна водою, - этого не слыхал никогда.