В Афинах я не был месяца три, не меньше, и не собирался попадать сюда ещё столько же, но — вот я стою и дышу свежими выхлопными газами на аэродроме «Эллиникон», ожидая, пока остынет правый двигатель самолета, чтобы прооперировать его на предмет удаления магнето.
В этой книге, написанной британским автором и в первом издании вышедшей в свет в 1961 году, действие происходит примерно в 1958 году плюс-минус год. С учетом этой даты и следует рассматривать политическую обстановку, детали обстоятельств, цены и другие реалии (здесь и далее примечания переводчика).
Когда мы вылетели из Турции — без груза на борту, — у нас было горючего до Бари и дальше, и мы имели запас для маневра, чтобы обходить стороной горы и не задерживаться надолго над морем. Но на этих маленьких турецких аэродромах не очень скрупулезно соблюдают, сколько воды допустимо лить в бензин, и, когда на крейсерской скорости мы увидели, что из-за плохой работы магнето обороты двигателя упали на целых две сотни, я понял, что предстоит незапланированная встреча с Афинами. В этом мире сколько выложишь на бочку — на столько и получишь, а Хаузер платил мне не такие уж и большие деньги, чтобы я ему за них болтался над Ионическим морем на разбавленном водой горючем и с дохлым зажиганием.
Я связался с аэропортом «Эллиникон» и дал им приблизительное время приземления, и ещё попросил их позвонить Микису, нашему агенту в Афинах, и сказать ему, чтобы он дал телеграмму в Берн Хаузеру, а потом подсуетился насчет груза для нас. Если это не сильно отвлечет его от обеда. Молодой Роджерс не понял смысла моей суетливости. В нем ещё сидело очень много привычек, приобретенных в транспортной авиации королевских ВВС. По его представлениям, если из-за магнето падают обороты, то надо иметь это в виду, а не дергаться. Он недостаточно долго летал вторым пилотом на семнадцатилетних «Дакотах» с двигателями вразнос, да ещё по таким делам, когда тебе дают грязь вместо топлива, а ты не моги и жаловаться. Ладно, черт с ним. Пока он летает со мной, пусть радуется тому, что жив. «Эллиникон» ответил через четверть часа. Они сказали, что с Микисом связались, и спросили, не хочу ли я сесть вне очереди. Я ответил, что нет, спасибо. Если учесть состояние самолетов компании «Эйркарго», то это было бы большой наглостью.
В «Эллиниконе» мы приземлились около половины второго, и я продемонстрировал диспетчерской вышке посадку на три точки, чтобы показать, что Джек Клей находится в лучшем состоянии, чем самолеты, на которых он летает. Не думаю, что я произвел на них большое впечатление. Да и мне стало не до самолюбования, когда я увидел, какое владение самолетом им иногда доводится здесь понаблюдать.
Мы заняли место на стоянке, я вышел и, укрывшись в тени крыла, стал вспоминать, как по-гречески «таможенник», и ждать, пока вылезет Роджерс с комбинезонами и ключами, когда вдруг, взглянув в ту сторону, с какой шел заход на посадку, увидел самолет, который сразу не смог распознать маленький моноплан с высоким расположением крыла, с баками по концам крыльев. Когда самолет развернулся в мою сторону и я увидел изогнутые, как у чайки, крылья, то узнал его: «Пьяджо-166». Прилизанный двухмоторный самолетик для деловых людей, с четырьмя большими пассажирскими креслами, баром, да ещё каютой в хвосте, где хозяин мог прилечь, и не один. Такой самолет нечасто увидишь. Я подумал, что он принадлежит какому-нибудь крупному греческому судовладельцу.
Он очень гладко проделал заключительный поворот. Я смотрел не отрываясь. Когда заходишь с моря, то от восходящих потоков подбрасывает, как на ухабах. Но «Пьяджо» шел как по маслу.
Постепенно у меня появились и стали нарастать смутные догадки и предчувствия, которые не улетучивались, как я ни старался их отогнать от себя. Только пилот мог заметить это, и, возможно, только пилот с моим налетом часов. Для меня это было, словно наблюдать за женщиной, кажущейся издалека красивой, когда думаешь, что вот она сейчас подойдет и настанет разочарование, а выясняется, что она само совершенство.
И не можешь сказать, в чем её совершенство. Как и нельзя было сказать, что же совершенного в том, как садится «Пьяджо». Но садился он здорово. Поворот он закончил буквально в нескольких футах от взлетно-посадочной полосы. Потом крылья выровнялись, нос приподнялся, и самолет заскользил над самой землей, и переход от одного элемента полета и посадки к другому происходил естественно и плавно.
Таким искусством обладает один летчик на тысячу. А то и меньше. Это есть у Бёрлинга — «Чокнутого», Кена Китсона, Жураховского — хотя этого я никогда не видел, так, по разговорам знаю. И ещё кучка таких по всему миру наберется. А ведь есть тысячи хороших, может, даже больших пилотов, которые обладают другими достойными качествами и мастерством, но у них нет вот этого — полного слияния с самолетом и воздухом, благодаря которому все, что ни делает пилот, кажется самим совершенством.
Я наблюдал без тени зависти. Это было нечто такое далекое, чему и завидовать было бесполезно. А ведь не всякий летчик, как я, посадит «Дак» на три точки и крепко удержится при этом на полосе. И я стоял и любовался. Есть же женщины, которыми можно просто любоваться.
Переднее колесо «Пьяджо» коснулось полосы, потом пилот плавно погасил скорость и стал заруливать на стоянку — и все это вылилось в одно непрерывное движение. Я сделал длинный выдох и увидел рядом с собой Роджерса.
— Ну и как тебе это? — спросил я его.
— Симпатичный самолетик, — простодушно ответил он: этот малый ещё не дорос, чтобы чувствовать такие вещи.
— Та-ак. А ну-ка, давай, топай, поздоровайся с вышкой и таможней от нашего имени, — с раздражением проворчал я. — И прихвати мне бутылочку пива.
А я пошел помахать своей лицензией механика перед лицом молодого человека, чтобы убедить его, что не хуже него могу разобраться в «Пратт и Уитни 1830», только, черт бы его побрал, гораздо дешевле.
Полтора часа я ковырялся в правом двигателе. Роджерс в это время подавал мне ключи, приносил пиво и мечтал о том, чтобы я отпустил его пошататься по городу. Я уже ставил на место обтекатели, когда Роджерс вернулся из очередного похода за пивом — на сей раз на машине, на старом, побитом желтом «додже», за рулем которого сидел Микис.
Микис был низеньким и круглым, как бочонок, в очках с толстыми стеклами, носил коротенькие усы. Он подходил к пятидесяти годам, но его это не сильно беспокоило. Как агент, он готов был отправить что угодно и куда угодно, и чем меньше при этом задавалось вопросов, тем больше ему это нравилось. В общем-то это был плут из низов, который во всю старался выйти в плуты среднего сословия, даже его верхушки. На нем был дорогой черно-белый тропический костюм, кремовая шелковая рубашка с открытым воротом, щегольская соломенная шляпа — однако выглядел он так, словно во всем этом в супе искупался.
— Привет, Мики, — первым поприветствовал я его, слезая с крыла.
— Капитан[1] Клей! — Он протянул мне теплую пухлую руку, но пожатие его было отнюдь не нежным. — Встретил вот твоего большого друга и коллегу. — И он махнул рукой в сторону Роджерса, который не сводил глаз с Микиса, а улыбка так и застыла у него на лице.
— Извини, что я вот так свалился тебе на голову, Мики, — стал я оправдываться, — но я не хотел тянуть до Бари с таким двигателем. Как дела на любовном фронте?
Микису понравился вопрос: он освобождал его от необходимости самому поднимать эту тему. Он пожал плечами и улыбнулся.
— А, эти молодые девицы — я не в их вкусе. Был бы я высокий, стройный и симпатичный, как ты…
Он улыбнулся своей мысли. Излишняя активность убила бы его. Я тоже улыбнулся ему.
— Дал телеграмму Хаузеру?
— А как же! Сообщил ему, что у меня есть груз для вас.
— Уже? Быстро ты это провернул.
— В Триполи слетаете? Сегодня вечером?
— Триполи? В Ливию?
— Да. И вечером.
Это шестьсот пятьдесят миль. Значит, пять часов лета. И больше часа займет погрузка и отлет. Это всегда занимает больше времени, чем рассчитываешь. Так что в аэропорту «Идрис» я сяду в девять вечера. Более или менее нормально.
Вся неприятность в том, что почти все эти мили — над морем, а лететь придется все на том же бензине с большим количеством воды. Радости не много — но мне за эту работу и платят.
— Сделаем, — согласился я. — А что за груз?
— Буровое оборудование, тонна четыреста.
— По-нашему, значит, около трех тысяч фунтов. И где оно?